Страницы детства

На каждом человеке лежит отблеск истории…
История полыхает, как громадный костёр,
и каждый из нас бросает в него свой хворост.
Ю.Трифонов

 
 

1

 
Родилась я в 1938 году в Регаре Таджикской ССР. Это с 1978 года он стал городом Турсунзаде с алюминиевым заводом, с машиностроительной промышленностью, с хлопкоочистительным заводом. А тогда, в 1938 году, это была маленькая железнодорожная станция. Хлопкоочистительный завод только начинал строиться, в 1937-1938 году здесь работал мой папа.

Говорят, что в один год ребенок не может запомнить событий, происходящих вне его. Но, видимо, это зависит от индивидуальных особенностей психики, хранящей следы воздействия мира.

Первые впечатления детства очень ранние.
 
Мы жили при железнодорожной станции. Помню, какое-то длинное белое строение, вероятно, склад. Грохот поездов сразу за стеной, стук колес, дребезг оконных стекол, звенящую посуду на столе. Полупустая комната: грубо сколоченный стол у окна, две кровати в углу, у стены свернутые ватные одеяла. Около кроватей несколько малышей. В комнате — взрослые, они очень встревожены, громко разговаривают, быстро открывается и закрывается дверь, из-за которой доносятся гудящие металлом удары. Это предупреждали людей об опасности: появились басмачи.

Это слово в Средней Азии знает каждый. Басмачи – это враги Советской власти, они совершали налеты из-за границы, грабили, мешали строить новую жизнь. За набегами басмачей тянулся кровавый след: они убивали геологов, врачей, учителей, приехавших в молодую республику, комсомольцев, активистов, женщин, сбросивших паранджу и открывших свое лицо. Басмачи оставляли после себя пепел пожарищ, разрушение, горе и смерть. Местное население поднялось на борьбу с басмачами и активно поддерживало их уничтожение. Банды находили лазейки, переходили через границы на нашу территорию, мстили беднякам, изгнавшим их за пределы страны. Основные силы басмачества были разгромлены Красной Армией в 1922 году, но отдельные отряды окончательно ликвидированы к 1933 году.

Были ли это, в 1939 году, басмачи, просочившиеся из соседнего Афганистана, или это была какая-то случайная банда, может быть, местная затаившаяся нечисть, никто не знал.

Взрослые заторопились к выходу: собирались обороняться от басмачей. Мама металась по комнате, не зная, куда спрятать детей. И тут появился пронзительно мяукавший котенок. Он был весь в мазуте. Промяукав по комнате, котенок забился под кровать. Мама, схватив одеяло, стала стелить под кроватью и прятать туда детей. Со слезами на глазах, она просила нас не бегать, не кричать, никого не звать, не плакать и, самое главное, не бояться: она обязательно придет к нам. Послышались какие-то хлопки (как я потом узнала, выстрелы). Мама, закрыв нас на замок, ушла, было очень страшно, но мы молчали, прижавшись друг к другу. Незаметно я уснула. Проснулась, когда мама вернулась, и хорошо помню, что, оказавшись на ее руках, сказала своё первое слово «мама». Мама прижала меня к себе, шепча: «Кисонька моя!»
 
Когда я впоследствии рассказала об этом маме, она подтвердила, что все было именно так, как мне запомнилось: басмачи напали на Регар, они хотели уничтожить железнодорожную станцию, использовали животных, измазав их мазутом для поджога. Этим басмаческим приёмом они подожгли несколько домов. Был беленький котенок, который должен был сыграть роль живого факела, но как-то спасся и спас нас, указав маме, куда спрятать детей. Отряд самообороны собирался у нас в комнате. Банда была уничтожена. Когда мама вернулась, то увидела, что дети спят вместе с котёнком, перемазанные мазутом, но главное живые и здоровые. Я, действительно, проснулась и сказала своё первое слово. Мама долго удивлялась, что я это запомнила, и говорила: «У тебя удивительная память!»
 

2

 
Зима 1939-1940 года (мне год и 4 месяца) запомнилась теплой печкой, запахом кожи. Я на коленях у молодого, одетого в военную форму мужчины. Он подбрасывает меня, и мне кажется, как будто скачу на коне, то быстрее, то медленнее, визжу от радости, захлебываюсь от смеха, хватаюсь ручонками за ремень на его груди, и мои руки пахнут кожей. Мамин брат, Петя, приехал проститься: его призвали на войну, которая разгоралась на Карельском перешейке. Мама плакала, а я обнимала дядьку за шею.

От дядьки пришло (скорее было передано незнакомым) всего одно письмо. Он писал, что наша армия застряла на линии Маннергейма, несет страшные потери, что в тех местах очень холодно, все засыпано снегом, масса обмороженных, построить укрепления невозможно, да и не успевают: сразу идут в бой. Финны готовились к войне: строили систему укреплений линии Маннергейма больше 10 лет и сейчас воюют в тепле, хорошо защищенные. Финские солдаты сражаются новыми автоматами «Суоми», а наши красноармейцы вооружены винтовками еще из царских арсеналов. Бои идут непрерывно, командование бросает массы пехоты, чтобы проломить укрепления, не задумываясь о количестве жертв. То кровавое месиво, которое остается после боя, придать земле невозможно: земля промерзла и ее не берет лопата. Погибших складывают друг на друга, как дрова, в одну братскую могилу, и присыпают, если возможно и есть время, снегом. Иногда они служат живым для укрытия. Прибывают новые части, но все равно вперед продвигаются очень медленно, хотя каждый метр взятых железобетонных дотов полит кровью наших солдат. Не война, а настоящая мясорубка.

А вскоре пришло извещение: «Петр Петрович Пономарев пропал без вести».
 
Несмотря на сильно укрепленные позиции, линия Маннергейма ста тридцати пятикилометровая была прорвана, и война в марте закончилась. Сколько страданий, сколько крови пролито, сколько погибло наших солдат! А сколько родителей потеряло своих детей, сколько невест — женихов, сколько осталось вдов! Сколько детей без отцов!
 
Образ смерзшихся в штабеля солдат — этой братской могилы — поразил воображение, долго снился мне и, видимо поэтому, остался в памяти. Если бы я была скульптором, то поставила бы погибшим и пропавшим без вести такой памятник на месте разрушенных уже после Великой Отечественной войны укреплений линии Маннергейма.
 

3

 
Нашей разросшейся семье требовалось постоянное местожительство: детям надо было учиться. Семья переехала в Душанбе.
 
На территории Таджикистана люди поселились очень давно, к началу первого тысячелетия до н.э. Здесь проходили сухопутные торговые пути из Индии и Китая в Европу и Малую Азию. Здесь сталкивались интересы многих стран, часто решавших свои споры силой оружия. Мирный труд местного населения прерывали набеги завоевателей. Греки, арабы, тюрки, гунны, монголы – все эти завоеватели были похожи друг на друга: за каждым оставались разрушения, пожарища, смерть. Но народ боролся за жизнь, за право на созидательный труд, создавал памятники науки, литературы и искусства. Таджики дали миру великого ученого средневековья Авиценну, поэтов Рудаки, Фирдоуси, Омара Хайяма, Саади и многих других.

Длителен путь междоусобных феодальных войн. Трудовой народ стонал от тяжкого труда, от несправедливости, от жестокой эксплу­атации феодалов. Труден и путь к освобождению от вековых угнетателей. Осенью 1920 года восставший народ с помощью Красной Армии взял в Бухаре власть и провозгласил Бухарскую народную советскую республику. Но борьба за свободу продолжалась, народ сражался с многочисленными группами басмачей. Летом 1923 года сопротивление врагов в основном было сломлено. В 1929 город Таджикистан стал союзной республикой. Столицей молодой республики стал Душанбе.
 
Душанбе в 1924 году был грязным и пыльным кишлаком (селение), в котором стояло сорок две кибитки (кибитка – это дом с толстыми стенами из глины) и было около трехсот жителей. Для столицы этот кишлак был выбран не случайно: удобное местоположение в Гиссарской долине, вокруг обилие строительных материалов (песок, галька, асбест, алебастр, мел, кирпичные глины), горные реки Варзоб, Кафирниган с чистейшей водой.

Душанбе (с 1929 года до 1961 года — Сталинабад) — совершенно новый город. Его широкие и прямые улицы — настоящие зеленые коридоры. Тенистые платаны, клены, тополя, акации, вязы превратили город в парк. Строился город быстро. К 1940 году, когда мы туда переехали, уже были построены Дом Правительства, Главпочтамт, вокзал, драматический театр и театр оперы и балета, несколько школ, кинотеатров, филармония, множество жилых зданий. Построены сельскохозяйственный, медицинский институты (целый медгородок). Работали текстильный комбинат, мясокомбинат, пивзавод, строились дороги, оросительные каналы, каскад Варзобских ГЭС, большой мост через речку Варзоб (Душанбинка, так мы называли). Каждая стройка была радостным событием для жителей всей республики. Это было время всеобщего подъема, сбывающихся надежд.

Такое строительство возможно было при хорошо налаженном производстве строительных материалов. Папа устроился на алебастровый, затем на Гюльбистинский завод. А рядом был большой кирпичный завод, в окрестностях которого родители сняли дом. Вокруг как-то устраивался рабочий люд. Улица, на которой я выросла, тоже называлась «Рабочей», а после — улица «Красных партизан».
 

4

 
Память сохранила воспоминания о доме, где мы поселились. Уютный, европейского типа домик с двустворчатыми дверями, за которыми так удобно было затаиться, играя в прятки. Визг, крик, беготня создавали ощущение радости, свободы, детского счастья. А рано утром, когда еще все спят, мы с братом крались на огородик, где искали среди плетей маленькие, почти завязи, огурчики и с удовольствием поедали их. А потом хихикали, когда мама сердилась: совсем не стало огурцов.

Лето. Очень теплое и сухое. Мы в рубашонках. Солнце только просыпалось, было еще ленивое и посылало свои нежные утренние лучи просыпающимся людям. Оно просвечивало мягким золотом сквозь листву деревьев. Такое солнце бывает только на восходе и закате. В этом золоте вся природа нежилась от покоя и счастья, ожидания чего-то необыкновенно прекрасного.
 
Впечатление было настолько ярким, что, видимо, определило навсегда дальнейшее восприятие жизни: я не люблю сумрачной, ненастной погоды, не люблю дождь. Мною овладевает какая-то обреченность, безысходность, одним словом, «Тоска!». Это состояние исчезает только с появлением солнышка. А так как в Таджикистане уже в конце февраля цветет миндаль, щедро сияет солнце, лето длинное и жаркое, осень – это бабье лето, то можно сказать, что почти всегда у меня было хорошее, радостное настроение, ожидание счастья. Вероятно, поэтому, ребенком я никогда не капризничала.
 
Приходил папа с работы, молодой красивый, с черными пушистыми, волнистыми волосами, с мягкими усами, которыми щекотал меня, всегда улыбающийся, напевающий мягким тенором, похожим на голос Лемешева: «Не счесть алмазов в каменных пещерах». Подкручивая свои усы, говорил маме:
— Настоящий казак!
— А я? — спрашивал брат.
— И ты.
— И ты казачка, — добавлял он мне.
Это наполняло нас почему-то гордостью и восторгом. Брат хватал палку, вспрыгивал на нее, как на коня, другой палкой махал как саблей (шашкой), а я за ним тоже скакала на палке. Все смеялись.
Это было счастье.
 

5

 
Это событие было связано с моим днем рождения, когда мне исполнилось два года. На фотографии стоит дата — 1940 год. Меня нарядили в красивый сарафанчик, который сшила мама, обули в мои любимые мягкие тапочки. Мама всегда утром их звала: «Чирики? Где вы? Бегите к своей хозяюшке». Потом куда-то долго несли. Мы пришли в полупустую комнату, там были стулья, какие-то занавески, а вверху под потолком окна, которых я никогда не видела: какие-то круглые, фигурные, похожие на цветок. Я на них все время смотрела, пока меня ставили на стул, и фотограф готовился к съемке. Это был дядька-колобок, веселый, с усами, которыми он шевелил, чтобы я улыбнулась. В это время по радио звучала моя любимая песенка «Ты ж моя, ты ж моя, перепелочка». И дядька мне тоже сказал: «Смотри – сейчас вылетит птичка». Но птичка не вылетела, а песня закончилась. Я уже собиралась заплакать, так мне было жалко птичку, слезки появились в глазах. Но фотограф успел меня снять.

И теперь я смотрю на свою фотографию и вижу: хорошенькую девочку в нарядном сарафанчике с застывшими слезками в глазах. Но стоило потом мне услышать «Ты ж моя, ты ж моя, перепелочка», как я начинала плакать: так мне было жалко не вылетевшей птички.

6

 
Начало лета 1941 года. Мы с братом сидим около дома и ждем папу с работы.
 
Папа работал на Гюльбистинском заводе. Вспомнилось, как однажды мы с мамой стояли на переезде, пока проходили платформы, нагруженные каким-то белым камнем. Мама сказала: «Это на завод, где работает папа». Молодая столица Душанбе нуждалась в строительных материалах.
 
Папа рассказывал про место, где добывали этот белый камень. Многим жителям Душанбе хорошо было известно «серное» озеро Гюльбиста в ближайших окрестностях города, Это было красивейшее место, и местные жители очень почитали его за первозданную чистоту, за необычайную прозрачность голубой или изумрудной воды. Теплая, слабо минерализованная вода горного озера поступает из меловых отложений, залегающих на большой глубине. Высокое голубое-голубое небо, отражаясь в воде, усиливало синий цвет. В окружении оправы из белых камней вода становилась похожей на синее зеркало. Рельеф берега и иногда пробегающая рябь от ветра делали озеро похожим на букет синих цветов. Поэтому и назвали его Гюльбиста — двадцать цветов.
 
Папа пришел совсем с другой стороны. Издали нам показалось, что в руках у него букет синих цветов, но это был сверток из синей бумаги. В свертке был набор нержавеющих ложек. За ужином мне дали новую ложку из этого набора. Обычно я ела маленькой ложечкой, а новая ложка была десертной, очень удобной формы. «Моя», — погладила я ее ручонками, и никогда не ела, пока не получала свою ложку. Любила борщ, который мама варила мастерски. Мне наливали полную тарелку, ставили на стул, и я ела его, проливая себе на фартучек. Но если кто-нибудь хотел меня покормить, я всех отталкивала и кричала: «Сяма!»
 
Ложка до сих пор живет, вот она лежит передо мной, и я хочу отметить ей юбилей: ложке уже 65 лет. Заверну ее в синюю бумагу. Расскажу ее историю. Сварю борщ и дам своим внукам поесть моей детской ложкой. Синий цвет — мой любимый, он олицетворяет для меня счастье семьи. А семья строится на традициях, которые передаются от взрослых детям, через рассказы о том, что увидел, услышал, где бывал, что читал, с кем встречался, что делал.
 

7

 
И вот радость исчезла. Началась война. Не знаю почему, мы в другой квартире. Теперь это длинный барак, разделенный на комнаты, комнатушки, квартиры. Посредине барака темный коридор, тусклая лампочка, под бараком — сквозной подпол, в который проникали вездесущие мальчишки. А, может быть, и прятался кто-нибудь: слышались шорохи, шепот, чьи-то шаги. Во многих квартирах был ход в подполье и, спустившись в начале барака, можно было вылезти в его конце. Забить подпол совсем мы не могли: там у нас лежал уголь на зиму, а чтобы мы не боялись, мама навесила на дверцу подпола замок. Как страшно черне­ла эта дыра, когда доставали уголь для печки. Совсем как черная тарелка репродуктора на стене, из которой слышалось:

… грозная опасность нависла над нашей родиной: решается вопрос о жизни и смерти, о свободе народов нашей страны…
… геройское сопротивление наших войск… сражаются до последнего солдата…
… разрушения и зверства, чинимые на нашей родной земле полчищами захватчиков…
… наши войска оказывают врагу упорное сопротивление, любой ценой стремятся задержать наступающих фашистских захватчиков…
… погибли смертью храбрых…

Это было время тяжелого отступления в непрерывных боях.
 
Где-то наш папа?
 

8

 
Наша квартира находилась в конце барака, имела отдельный вход. Две комнаты, давно не ремонтировавшиеся. Протекающая крыша заставляла жить в маленькой. Кровати, стол, печка, на стене репродуктор, рядом карта, на которой сделаны пометки. В большой комнате, куда мы почти не заходили, всюду банки, ведра, тазики. Любой, даже маленький, дождь напевал здесь свои песенки: монотонное густое по звуку «кап… кап… кап..», или звонкое «кап-кап», «кап-кап», или при усиливающемся дожде частое «кап, кап, кап, кап…». И сейчас, в любое время, при подобных «капах» тревога, беспокойство поднимают с постели, отрывают от дел.

Была первая военная осень: пасмурная, дождливая, темнело рано. Часто отключали электричество. Тогда зажигали коптилку — маленькую бутылочку с керосином. И вот мы сидим на кроватях вокруг стола, на котором горит крошечный огонек, комнатенка тонет в темноте, почти сливаясь с ней, черная тарелка репродуктора доносит слова:

… после продолжительных героических сражений оставили город Одессу…
… против превосходящих сил противника оставили Ростов-на-Дону…

Мама плачет: Ростовская область – это ее родные места. Нам страшно, страшно от того, что слова становились привычными: оставили Брест, оставили Минск, оставили Киев, Харьков, Орел, Белгород, Брянск … Всюду идут бои, бои, бои…

Где-то наш папа? Еще в конце июля его призвали в армию, и от него нет известий.
 
Ощущение грозного, беспощадного нависло над всеми: прекрасные древние города уничтожаются, уникальные памятники древней архитектуры лежат в развалинах. Фашисты убивают стариков и всех мужчин, убивают детей на глазах матерей, чтобы потом убить и матерей.

У нас хотят отнять родину, превратить в рабов, гитлеровцы топчут веками созданную отцами и дедами национальную культуру, грабят и жгут домашний очаг, уничтожают наши светлые мечты.

Но этому не бывать! На защиту родимой Отчизны поднялся и стар и млад, чтобы сохранить свой язык, свои обычаи, свои верования.

… Фашисты рвутся к Ленинграду, к Москве.
… На подступах к столице возводятся оборонительные рубежи. Москва — на осадном положении.
… Трудящиеся готовятся к героической обороне.
… Каждый советский человек полон решимости драться за Москву до последней капли крови.
… «Велика Россия, а отступать некуда, позади Москва!»
 
Эти известные факты Великой Отечественной войны проходили через сердца взрослых, детей.
 
Сейчас, в другое время, многие события, факты осмысливаются по-другому, им даются новые объяснения, другие оценки, которые разъединяют людей, государства. Тогда единой семьей народов защищали нашу родину русские, белорусы, киргизы, казахи, узбеки, таджики. Тогда Средняя Азия была одной из кузниц победы. Металл, хлопок, нефть, золото, редкие металлы, фрукты, уголь и многое другое отправлялось в Россию. Все для фронта, все для победы. А сколько принято беженцев, детей, высланных, сколько вылечено в госпиталях и на курортах раненых, сколько выучено летчиков, танкистов. Да, что там говорить!

Обидно читать, что Средняя Азия — это «подбрюшник» России.
 

9

 
Школа была новая. В сентябре должна была принять первых учеников. Это было 2-х этажное здание с широкими окнами, с высоким просторным крыльцом, с белой колоннадой. Нарядная, белая красавица особенно смотрелась рядом со старой школой: одноэтажным приземистым зданием с несколькими классами-комнатами – которая находилась тут же во дворе. Просторный, с уже посаженными деревьями, двор школы был обнесен кирпичным забором. Со стороны бараков, где мы жили, часть забора разрушили мальчишки, сделали разлом, так как обходить школьный двор им было лень.