… 16 сентября Мамаев курган отбит.
… Ожесточенные бои развернулись в районе вокзала, который несколько раз переходил из рук в руки…
… 14 октября число немецких самолетов над Сталинградом достигло рекордной цифры 2540. Вражеская артиллерия и авиация подожгли нефтебаки. Разлилась горящая нефть. Пламя поднималось до 800 метров. Горела земля… Горела Волга.
Море огня, не прекращающиеся бомбежки, жестокий мороз, пурга — люди в адском напряжении. Но воины выстояли, выдержали. Они поднялись выше собственных сил. Несокрушимой стеной стояли на своих рубежах: «За Волгой для нас земли нет!» Верили, что спасут свою Родину-мать, дрались за каждый дом, за каждой метр родной земли. Проявляли образцы стойкости, мужества.
… 20 ноября советские войска перешли в наступление…
… 16 декабря перешли в новое наступление, отбросили врага далеко от города и взяли в плен 60 тысяч солдат и офицеров.
… 31 января фельдмаршал Паулюс со своим штабом был взят в плен!
«Сталинградский котел», в который попало 330 тысяч гитлеровцев, показывали в кинотеатрах. В хронике были кадры о Сталинградской земле: город был достоин своих защитников. Разрушенный, жестоко истерзанный огнем и металлом, он хаосом разрушений являл собой грандиозную панораму той битвы, которая решила исход войны: на множество километров война раскидала обгорелые остовы танков, разбросанные вдоль насыпи скелеты вагонов, искореженные грузовики и обломки самолетов, врезавшихся в Сталинградскую землю. Глядя на все это, думалось, что столетия не хватит, чтобы все кирпичи разобрать, чтобы на этом месте выросла трава.
Сводки военных лет ожили для меня на фотографиях, которые привез мой сын-студент, вернувшийся в 1986 году из Волгограда со стройотрядом. Ожил Мамаев курган и Родина-мать, зовущая на помощь всю страну, и памятник «Ни шагу назад», и стена, несокрушимая, где застыли навечно бойцы. И не только с фотографий смотрела на меня война. Она дохнула на меня со стола, когда из сумки сын достал гильзы орудийных снарядов и проржавевший штык, которых ещё множество в Сталинградской земле. Поистине «Железный Сталинград»! Как медленно закрываются раны войны. И подумалось мне: «Вот и сын прикоснулся к войне на земле предков, которую пережило наше поколение. Не понаслышке сын будет знать, как воевал его дедушка, за что получены ордена и медали, доставшиеся в наследство. Говорят, война безлика. Нет! Она имеет лицо оскалившегося в злобе врага, лица наших родных, защитников, героев, погибших и оставшихся в живых, лица тех, в ком сохранились события, слова, лица тех, кому передаются они в рассказах, в фотографиях, орденах, памятниках. Свидетелем войны является и израненная земля, изрытая снарядами, минами и бомбами, «вспаханная» гусеницами танков, усеянная осколками и политая кровью. Хаос исковерканного металла земля прикрывает буйной растительностью, но, там, на поле, в гуще некошеной травы до сих пор может скрываться смерть, еще не уничтоженная, непобежденная временем и природой.
Детские впечатления о Сталинграде связаны с госпиталем. В конце сентября 1942 года стало известно, что в город прибывают эшелоны с ранеными из-под Сталинграда, их не успевают разгружать: не хватает санитаров. Уставшие, после работы, люди добровольно становились санитарами, ночью развозили раненых по госпиталям и разгружали эшелоны. Так как госпиталь находился рядом с нами, было слышно, как долго гудели машины, слышался говор людей, окна госпиталя были ярко освещены. Нами овладело тревожное состояние, никак не засыпалось, все думали о папе, о беде, которая разлилась по нашей земле.
А утром, когда мама ушла на работу, старшие дети — в школу, через разлом в заборе, я пробралась в школьный парк. Больные ещё не гуляли — рано. В яме, на краю школы, я увидела большую кучу окровавленной одежды и бинтов и — отрезанные руки, ноги, еще не присыпанные землей. От ужаса я чуть не упала в яму. Побежала назад к разлому, слезы мешали бежать. Я села на скамеечку и заплакала. Помню, как мама меняла мне бинт на окровавленной коленке, как мне было больно, а тут отрезанные руки, ноги… Как же им больно! Как же теперь будут жить эти люди?
Из госпиталя вышли две медсестры, в блестящих баках они еще несли к яме что-то окровавленное. Я услышала слово «Сталинград». Вот где рождался тот ужас, которым я была переполнена. Женщины расспросили, как я попала во двор, и отвели меня к разлому.
Яма часто снилась мне: как живое существо, застилающее солнце, и хватающее меня за ноги, от него я никак не могла убежать. Я, плача, просыпалась с криком, а мамины добрые руки гладили меня. Мама, зная о яме, приговаривала: «Не бойся, мы одолеем его, папа его убьет».
Однажды в округе поползли слухи, что госпиталю не успели привезти продукты, откуда они возникли, никто не знал, и правда ли это – тоже. Но люди потянулись к школе: кто нес картошку, кто луковицу, кто вилок капусты, кто морковку, кто-то яйцо, кто-то яблоко. Мне мама дала две свеколки. Взяв их за хвостики, я вприпрыжку побежала к школе. Но перед входом оробела. По ступенькам поднимался пожилой таджик, в руках он держал тюбетейку (головной убор), в ней было какое-то зерно. Видимо, поняв мое состояние, он взял меня за руку и мы вошли. Перед входом был стол и несколько человек отдавали медсестре принесенное. Таджик отдал зерно, сказал: «Извини, апа (сестра), мало!» — «Рахмат, рахмат (спасибо)»,- ответила медсестра и добавила: «Из капель рождается ручей, из ручья – речка. Рахмат, спасибо». Она высыпала зерно в ведро, которое было уже почти полным.
Взяв мои свеколки, она поцеловала мои руки и тоже сказала: «Спасибо, передай это маме. Бойцы любят борщ». Я так обрадовалась, что бойцы, как и я, любят борщ, осмелела и сказала: «Мама говорит: ешь борщ и будешь здоровой». Все засмеялись, а медсестра сказала: «Надо передать это раненым».
В это время в школу зашла женщина. Она спросила у медсестры:
— Ну, как там Васенька?
— По-прежнему, доктор: не ест, лежит лицом к стене, говорит, что не хочет жить безногим, что такой он никому не нужен, у него молодая жена и дочка. Вот такая, как эта девочка, — медсестра показала на меня.
— А вы поведите девочку к нему, может быть, он обрадуется, — добавила она, подумав
Женщина обратилась ко мне: «Пойдешь со мной к Васеньке?» — «Да». Она достала из сумки белый халат, набросила его на плечи и мы поднялись по лестнице на второй этаж. Там было много кроватей, мы подошли к кровати у стенки. Женщина сказала: «Вася, к тебе». Лежащий к стене раненый быстро повернулся к нам. От резкого движения его лицо исказилось болью. Это был молодой человек, русоволосый, кудрявый, с голубыми глазами. Он был похож на артиста Столярова. Вася удивленно смотрел на нас.
Вообще, я очень стеснительная, не знаю, почему я так осмелела в этот день, даже обратилась к нему на «ты», хотя мама мне говорила: «Кто старше тебя, надо обращаться только на «вы».
Мама мне рассказывала, что к четырем с половиной годам я очень хорошо разговаривала, все звуки произносила чисто, предложения строила правильно, слов знала много. Этому, конечно, были причины: четверо детей в семье, я последняя, дети ходили в школу, учили вслух уроки, для всех читали по вечерам книги, много разговаривали, обсуждали сводки с фронта, всякие события, случавшиеся с нами. У меня была детская привычка повторять слова, играть словами, напевать их. Я повторяла слова, предложения, услышанные по радио, часто не понимая значения и смысла.
Я смотрела на Васю, мне так стало жалко раненого: может быть, это его отрезанные ноги я видела в яме. Жалость душила меня: я поняла, как ему плохо. Неожиданно для себя я стала говорить то, что часто повторяла нам мама, поддерживая в трудные минуты:
— Не кисни, все будет хорошо! Твоя боль — наша боль. Старайся, и все у тебя получится. Плохо тебе и нам плохо. Держи себя в руках. Не нюни, не кисни. Оглянись, здесь много таких. Это только кажется, что тебе хуже всех.
Слова всплывали в памяти и сами срывались с языка:
— Сталинград — это всем больно. Ты защищал его. Ты ранен в бою, ты смело дрался с фашистами, защищал свою семью, дочку, защищал и меня, мою маму, всех нас. Ты герой!
По лицу Васи побежали слезы, но он не замечал их. А я все говорила, говорила, может быть не так красиво, как сейчас написала, может быть не так мудро, как видится сегодня, но детским умишком понимая, что надо говорить, даже неважно, что и как. Так говорила мне мама, поглаживая сбитую коленку: «У кошки заболи, у собаки заболи, у моей доченьки перестань болеть». И становилось легче, боль проходила.
— Всем плохо, что ты упал духом, держись. Возьми себя в руки, посмотри, как все за тебя переживают. Тысячи погибли. Ты живой. Ты нужен дочке, жене. Они тебя ждут, любят, ты защищал их. И безногий ты нужен им, нужен всем, ты живой.
Вася вдруг спросил:
— А если бы твой отец вернулся безногим, что бы ты ему сказала?
— Ты живой, я буду твоими ногами. И спела бы ему.
— Спой и мне, — попросил он.
Меня поставили на стул, и я запела:
Над полями, да над чистыми,
Тройка борзая бежит.
И серебряными искрами
Поле ровное блестит.
Ну, дружней, звончей, бубенчики,
Заливные голоса,
Эх, ты, удаль молодецкая,
Эх, ты, девичья краса!
Голосок у меня был тоненький, звонкий, и звенел он в большой палате как колокольчик. На словах «Эх, ты, удаль молодецкая» я почему-то прихлопнула руками, это получилось, видимо, так смешно, что все засмеялись, и Вася — тоже.
Я часто с тех пор приходила на крыльцо госпиталя. Но двери были закрыты, на двери висела какая-то бумажка, но читать я еще не умела. Потом узнала, что там было написано «Карантин». Ворота во двор тоже закрыли, разлом в заборе заделали.
Однажды меня послали в магазин пораньше занять очередь, чтобы отоварить карточки на хлеб. Магазин был почти напротив госпиталя. Я долго стояла, устала и пошла к школе, чтобы там присесть на ступеньках. Разглядывая крыльцо, окна, я вдруг увидела, что на цементном полу в глубине крыльца, у окна второго этажа, что-то лежит. Я подошла: это были куколки. Их было шесть. Они были сделаны из щепочек и связаны блестящими, шелковыми, цветными ниточками. Щепочки были тоненькими, аккуратными, гладкими. Видимо, у того, кто делал куколок, было много времени, терпения и заботы о том, кто возьмет куколок. Игрушки явно предназначались детям.
Палочки так сложены, что видно: это руки, это ноги, а это головка. На трех куклах ниточки были слегка распущены на поясе, и я догадалась, что это девочки. Ниточки такие яркие: красные, зеленые, желтые. А другие — мальчики: на пояске у них черные ниточки. Куколки были такие милые, смешные.
Игрушек у меня не было никаких, и я даже не представляла, какими они могут быть. Брат сшил мне из тряпочек куколок Танечку и Ванечку. А еще он сшил коня. У Танечки все время отрывалась голова, а у коня – хвост. Игрушки были маленькие в пол-ладошки моей. Неумело сшитые, они запомнились на всю жизнь. Игрушки скакали на войну, убегали от фашистов, а потом наступали на них. Случайно они попали в уголь, который нам привезли на зиму. И их засыпали в подпол. Брат, утешая меня, говорил, что они ушли в подполье, там Танечка и Ванечка будут сражаться с фашистами, потому что они партизаны.
Вот теперь у меня новые игрушки — деревянные куколки. Они танцевали, ходили в гости друг к другу, я с ними разговаривала, рассказывала все, что слышала. Куколки были дороги мне еще потому, что казалось, будто сделал их для меня Вася.
Значение Сталинградской битвы состояло в том, что не только советский человек, во и весь мир понял: победа над фашизмом не за горами. Началось общее наступление наших войск на огромном фронте от Ленинграда до предгорий Кавказа. Так началось массовое изгнание врага с советской земли.
… Захватчики выброшены с Северного Кавказа…
Папа воевал на Закавказском фронте с сентября 1942 года по июнь 1943. Какой гордостью наполнили наши сердца эти слова «захватчики выброшены…». Это папа их выбросил и, конечно, за это он получил награду — Орден Красной звезды, ведь он оборонял страну в военное время. Папа стал заместителем командира роты. Этим мы тоже очень гордились: папа — командир!
…захватчики выброшены с Кубани, Дона, из Харьковской, Воронежской, Курской областей, из северо-восточной части Донбасса…
Мои родители — донские казаки, папа — уроженец Сталинградской области, мама — из Ростовской. Здесь они родились, работали, поженились, поэтому освобождение Дона, Сталинградской, Ростовской областей для них — освобождение родной земли: вторая папина награда — медаль «За отвагу».
Однажды я услышала, как мама тихонечко пела: «Ничто в полюшке не колышется, только грустный напев где-то слышится». Столько чувства было в этом тихом, журчащем как ручеек, пении, что я поняла: к тоске по папе добавилась и тоска по родной стороне, беспокойство за неё.
Военные успехи наших армий отражались в новых словах сводок с фронта. Слова пели в душе:
… окружили и уничтожили противника…
…началось контрнаступление… произошло сражение, развернули наступление… немецкая группировка войск ликвидирована… освободили Орел, Белгород… вышли к Брянску… форсировали… стал свободным древний город Смоленск… освободили Киев… громим врага без передышки.
Однажды повар столовой, где мама работала, сказал: «Завтра праздник: будет плов, пусть дочка придет». Когда я пришла, мама поставила меня около большого котла, здесь толпились люди с чашками, они толкали меня, я отодвигалась. Повар торопился обслужить взрослых, это была его работа. Я не понимала этого тогда, но это очень задело меня, я почувствовала себя такой обиженной, униженной: «Они большие, а я маленькая: меня можно толкать, а повар сам пригласил, а на меня и не смотрит, стою, как будто я нищая, попрошайка». Я поставила чашку на стол, повернулась и ушла. Мне было 5 лет.
Обида застилала глаза слезами. Не помню, как перешла дорогу в очень оживленном месте, как шла мимо детской поликлиники. Дальше дорога шла через детский парк, мама догнала меня примерно на его середине. Ругала, что я ушла, не предупредив ее, что могла заблудиться. В сумке, которую она мне дала, был горячий плов. Очень вкусно пахло, но я его даже не попробовала. А маме повар сказал: «Ой, какая духтарча (девочка) гордая. Трудно будет в жизни!»
Так впервые осознала себя: я гордая! Это была, как я потом поняла, основная черта моего характера. Со временем я поняла также, что не только гордая, но и непокорная. Это часто мешало мне в жизни: повар оказался прав.
«Идет война народная…», а папа — учится. В первые месяцы войны оборудование тысяч фабрик и заводов перевозилось на восток. Выпуск продукции для фронта резко сократился. Это было самое тяжелое для нас время. Прибывшие на Урал и в Сибирь, в Среднюю Азию эвакуированные заводы в невероятно трудных условиях вводились в строй. Разгружали оборудование в осеннюю непогоду, в жестокие морозы, часто вручную. И уже к декабрю 1941 года они стали производить военную технику и снаряжение. На фронт все больше стало поступать танков, первоклассных артиллерийских орудий, замечательных реактивных минометов «катюш», боевых самолетов. Неделями не уходили с оборонных заводов рабочие. «В труде — как в бою». Победа решалась не только на фронтах, победа ковалась и в тылу. Наши ученые, конструкторы, инженерно-технические работники делали важные открытия и изобретения, помогали быстро внедрять их в производство. Благодаря героической работе тружеников тыла техническое оснащение нашей армии к лету 1943 года значительно улучшилось. Нужны были и люди, владевшие этой техникой. Тем более, что и противник готовил новое вооружение: на полях сражений появились новые самоходные орудия «Фердинанды», новые тяжелые танки «Тигры» и «Пантеры». Необходимо было знать достоинства и слабые места этого вооружения. И вот, несмотря на ожидавшееся летнее наступление под Курском, несмотря на сражения за Орел и Белгород, за Смоленск и Киев, папа послан на учебу. Целый год он учится быть артиллеристом, эта военная профессия — одна из уважаемых на фронте. Битва около станции Прохоровка показала – это война техники: танковые сражения, битва самолетов, битва минометов, артиллерийских подразделений.
Но «Артиллерия — бог войны». Учился папа на офицера артиллерии очень хорошо, выпущен на должность командира взвода в частях дивизионной артиллерии. Он любил петь:
Артиллеристы, Сталин дал приказ.
Артиллеристы, зовет Отчизна нас.
Из сотен тысяч батарей за слезы наших матерей,
За нашу Родину: «Огонь! Огонь!»
Конец 1944 года был очень трудным для всех нас: мы подросли, требовались средства на одежду, питание. На базаре, например, булка хлеба стоила 200 рублей, но денег не было. Лакомством, о котором писали папе на фронт, была жареная картошка на день рождения брата. Надеялись на скорое возвращение папы, а он все воевал и воевал. Ему было присвоено звание старшего лейтенанта, он был назначен командиром батареи, был награжден Орденом Отечественной войны 1 степени, медалью «За боевые заслуги».
В середине марта 1945 года у нас в доме карантин. Я уже хорошо знала, что это такое: ко мне никого не пускают, детям в школу ходить не разрешают — я больна свинкой. В большой комнате поставили маленькую печку-буржуйку и две кровати: на одной — мама, почти неотлучно находившаяся со мной, на другой лежу я.
У меня очень высокая температура, прерывистое дыхание, сильное возбуждение, беспокойный, полный бессвязных сновидений, сон, какая-то стремительная череда кошмаров и лихорадочных пробуждений, страшно болит голова, навязчивый, повторяющийся бред, в котором, видимо, слились многие события маленькой моей жизни. Из-за многократного повторения мучительный кошмар запомнился очень ярко, а, может быть, из-за того, что был так страшен: большой котел, в котором огнем кипит вода и в него прыгают маленькие голенькие человечки, похожие на рисинки. Они выбрасываются из котла прямо в яму. Я знаю почему-то, что это фашисты, что они хотят возродиться, чтобы стать снова сильными. На помощь им спешат мохнатые черные пауки со свастикой на спине. Их огромные, чудовищные щупальца, пасти направлены на папу, а папа своей артиллерией бьет и бьет этих страшных пауков. Но их очень много и добавляются скорпионы, которые хотят ужалить папу. Я кричу ему, но ни один звук не срывается с моих губ. Оказывается, я только шевелю губами. Мама поит меня водой, гладит, освежает компресс и, ласково, нежно, шепчет мне: «Таюшка, доню моя, теплышко мое, солнышко мое, ладушка». Мучительный кошмар отступает.
Но болезнь не отступала. Не отступала, может быть, потому, что в эти дни часто играла на кровати ртутным шариком из разбитого термометра (тогда мы не знали о сильной ядовитости ртути), катала шарик по коробочке, где он жил у меня, разбивала его на части и удивлялась, как быстро он соединяется в целое, удивлялась, что он становится все меньше. Однажды за этим занятием меня застала врач. Она немедленно отняла коробочку, сказав, что это опасно для жизни, приказала открыть окна, закутать меня, чтобы я не простудилась. Но, видимо, отравление все-таки состоялось, так как я стала терять сознание, появилась тошнота, рвота, усилились головные боли. Я испытывала сильную слабость, не могла подняться с кровати. В таком состоянии я однажды попыталась встать утром. Помню, как еле-еле сделала несколько шагов, но мне стало плохо, навалилась слабость, я потеряла сознание и упала на печку. Тут в комнату вбежала мама, подхватила меня и отнесла на кровать. Шарф, которым я была замотана, дымился, спалил мне волосы, а на шее появился ожог, шрам от него до сих пор напоминает об этом падении. Но этот шарф и спас меня.