Продукты, которые привез папа, нас очень поддержали (папа не раз вспоминал добрым словом Максима Петровича), это была солидная прибавка к тому, что давали по карточкам. Позднюю осень и раннюю зиму мы не болели, немножко окрепли, но все равно жили очень бедно. Всю зиму папа делал игрушки: бабочки на палочке, когда ее везешь на колесиках, она складывает и раскладывает крылышки, бабочек раскра-шивали, они были очень нарядные. В воскресенье их продавали на базаре, но у меня никогда не было такой игрушки своей: для меня это была не игрушка, а хлеб для всей семьи.
Ближе к весне я снова сильно болела, врач прописал мне чай с медом, а что это такое, я не знала. С большим трудом его достали: передо мной банка с прозрачным, чуть засахаренным на дне медом, а в руках моя любимая ложка. Душистая сладкая масса обволокла гортань, запах горных цветов, трав еще чего-то необыкновенно вкусного запомнился на всю жизнь. Сколько впоследствии я попробовала разных сортов меда: и гречишного, и липового, и цветочного, — но тот горный мед не шел ни в какое сравнение. Мама заварила чай с какой-то травой. С душистым медом этот чай был особенно вкусен.
Такой мед мне удалось попробовать еще раз в жизни при печальных обстоятельствах: я уезжала в Россию на родину предков и, как оказалось, уезжала из Таджикистана навсегда. В купе со мной ехали таджики из Канибадама. Этот небольшой городок находится среди урючных (абрикосовых) садов, которые тянутся на многие десятки километров. Утром к чаю спутники достали баночку с медом и угощали меня. С первой же ложечки на меня пахнуло детством, таким далеким, почти забытым. На глазах невольно появились слезы: это было как прощание с Родиной.
Однажды мама пришла с работы поздно. Она работала в ресторане кассиром. Я не спала, поджидая ее. Мама меня поцеловала и что-то сунула мне в руку. Это что-то было в нарядной сине-зеленой бумажке, блестело диковинными цветами. Я поняла, что это конфета, развернула ее и, увидав что-то темное, опасливо рассматривала ее. Мама засмеялась и сказала: «Это шоколад, откуси». Я откусила, внутри была розовая помадка. Это было очень вкусно, жаль только, что удовольствие быстро закончилось. Но осталась бумажка с синими цветами, которые необыкновенно оживлялись, если под них подкладывали фольгу, или, как мы называли в детстве, золотую бумажку.
Синий цвет, вообще, мой любимый, с ним связаны приятные воспоминания о моей любимой ложке, об озере Гульбиста. И вот теперь в моем воображении это озеро расцвело: из сине-зеленой глубины начали всплывать необыкновенные цветы, причудливые кружева, смутные, подернутые нежно-зеленой дымкой. Сине-фиолетовые ветви переплетались сказочным узором, ярко освещенные, будто солнцем, золотой бумажкой. То они едва чудились в полутьме прозрачными голубоватыми тенями, то выступали близко к поверхности, принимая удивительно яркую и чистую окраску. Цветы лежали грудами на берегу озера, поднимались в воздух, складывались в фантастические узоры. Мама сказала мне, что конфета называлась «Весна», и вот теперь все расцветало и оживало у меня в мечтах. На синем ковре из цветов отдыхали русалки, устав водить хороводы, из синих цветов вылетали эльфы с Дюймовочкой. Мои любимые сказки Андерсена оживали, я рассказывала маме, что виделось в мечтах, и она сказала: «Фантазерка, мечтательница».
Жизнь, ограниченная только домом, отсутствие подружек, одиночество, когда все расходились по своим делам, когда единственным собеседником оставалось радио (к счастью, радио по утрам часто передавало детские передачи, которые я охотно слушала), видимо, сформировали мой характер: мечтательный, склонный к одиночеству, фантазиям, к умению найти выход, даже фантастический, из любого положения. Меня никто не запугивал бабайками, я никого не боялась, не плакала, оставаясь одна.
Первое послевоенное лето запомнилось поездкой в санаторий Шахмансур, куда мама устроилась работать. Мы встали задолго до рассвета, пешком прошли полгорода, подъехали на поезде. При подходе к санаторию почувствовала прохладу, запах и влажность воды.
Санаторий расположен недалеко от реки Кафирниган в очень живописном месте. Это давно обжитое курортное место. Сам санаторий мне очень понравился. Аллеи, словно расходившиеся солнечные лучики от небольших площадок, были обсажены цветущим кустарником. Крупные красные, розовые с лиловым оттенком цветы переплетались над головой, создавая красно-зеленый коридор. Их запах смешивался с ароматами цветов на многочисленных ухоженных клумбах. Ковер цветов покрывал все свободное пространство. Терпкий запах вечнозеленых растений соединялся с неповторимым ароматом поспевающих фруктов. Все это создавало атмосферу покоя, тишины, умиротворения. Видимо, в них я очень нуждалась, и это дал мне санаторий. Я испытывала чувство радости, которое так редко приходило к нам в военные годы.
Аллейки заканчивались арками, увитыми цветущими вьющимися розами. Создавалось впечатление уединенности, цветочного праздника. а скамеечки рассыпанные по аллеям, так и приглашали на них посидеть. Одну такую боковую, редко посещаемую аллейку, я облюбовала для своего местопребывания. Я проводила там почти все свое время: разглядывала цветы, рассматривала жучков, кузнечиков, ловила бабочек, стрекоз, просто сидела, наслаждаясъ тишиной. Будто в саду волшебницы из «Снежной королевы» время останавливалось для меня в радости бытия, никогда я не видела столько солнца, цветов, не испытывала столько запахов, не была так возбуждена радостью и одновременно покоем. Я потихоньку пела свои нехитрые песенки, или то, что знала, танцевала. Мне казалось, что я бабочка, птичка. Иногда мама приносила мне фрукты: крупные, сладкие, черные черешни я одевала, словно сережки, на уши; величиной с детский кулачок абрикосы исходили медвяным соком. И никогда позже я не встречала такой алычи: величиной с небольшое куриное яйцо, с просвечивающей косточкой, светло-зеленая, наполненная ароматным сладким соком. И имя у нее было «Кок султан» — зеленый господин.
Санаторий был предоставлен для отдыха детей в это первое послевоенное лето. Но отдыхали в нем дети высокопоставленных родителей. Их привозили на легковых машинах, они были отлично одеты, самоуверенные, я бы даже сказала, спесивые. Посещающие родители привозили им кульки и свертки с лакомствами, которых я никогда не видала. Жизнь детей, отдыхающих в санатории, меня не интересовала, дети были какие-то грубые, надутые, вечно из-за чего-то ссорившиеся. Девочки относились ко мне с презрением, потому что я была бедно одетой, потому что моя мама работала на кухне, потому что я находилась в санатории «из милости». Одной девочке в санатории не понравилось, и ее увезли домой, моя мама упросила вместо нее принять меня. Я была там под фамилией девочки, и это было так унизительно и противно, как будто я украла чье-то место, как будто от меня отняли половину. Я старалась не обращать внимания на насмешки, ссоры, отгораживалась от этого мира своей аллейкой, цветами. Но когда ко мне приходила мама, я плакала, просила маму отвезти домой, а мама только прижимала меня к себе и говорила: «Таюшка, потерпи, поправься хоть немножечко». Я все понимала, терпела, но было очень обидно. Потом я заболела кожной болезнью и меня с одной девочкой поместили в изолятор, где была полная свобода, так как медсестра почти нами не занималась. Я поправилась, окрепла. Но на всю жизнь запомнила: к людям надо относиться по-доброму, не обидеть насмешкой, недобрым словом, взглядом, стараться не занимать чужого места.
Босоногое лето кончалось. Меня снова повели записываться в школу. Молодая с длинными косами учительница записала меня в первый класс, сказала, что ее зовут Мария Ивановна и она будет меня учить. Спросила, хочу ли я в школу, умею ли уже читать и писать. Сказала маме, что для 8 лет я маленького роста. В школе ничто не напоминало о госпитале. В старой школе были квартиры учителей, в новой звенели детские голоса: вытирали окна после лета, заносили в классы покрашенные и высохшие за лето парты.
Кажется, в школу я хотела, но собрать меня в школу не было никакой возможности. Нужно было купить тетради, карандаши, портфель. Но ничего этого не было в продаже и денег тоже не было. Это сейчас прилавки ломятся от канцелярских товаров, а тогда, в 1946 году, ничего достать было невозможно, да и собрать в школу четверых детей было непосильно для семьи. Сшив несколько чистых листов из старых тетрадей, мама сделала мне тетрадь, соединив палочку и остаток карандаша клеевой лентой, сделала карандаш.
Смотрю на портфели, ранцы внуков с отделениями, карманами, застежками, лямками и вспоминаю, как мама из тряпок сшила сумку с широкой лентой-ремешком, которую я одевала на плечо и в которую положили самодельную тетрадь, сделанный карандашик. Но даже такие школьные принадлежности были не у всех детей. Например. девочка-таджичка из близлежащего кишлака, с которой меня посадили, пришла, совсем ничего не имея.
Но хуже всего было с одеждой и особенно с обувью. До последнего дня надеялись купить какие-нибудь туфельки, сандалики, но напрасно. Вечером мама села за шитье и к утру изготовила (как в сказке) тряпочные тапочки. Но я была рада и этому, так как идти в школу босиком было нельзя.
Школьная жизнь первых месяцев не запомнилась, пока писала палочки, кружочки, закорючки, слушали сказки, учили маленькие стихи, повторяли за Марией Ивановной слова и выражения.
Но вот мы открыли букварь. Мария Ивановна похвалила меня за рассказ по картинке, который мы сочиняли. Мы узнали буквы а, у, ы, и, р. Дома надо было читать, но буквы не складывались в слоги, в слова, не складывались друг с другом.
Каждый в семье меня пытался учить, но все напрасно:
— Какая первая буква?
— А.
— Вторая?
— У.
— Вместе как будет? Соедини их.
Молчание. И тот же диалог с тем же результатом, но уже с раздражением, криком моего «учителя», с хныканьем, затем со слезами у меня. Долго все бились надо мной, наконец, кто-то сказал: «Да оставьте ее». Что тут началось, даже описать трудно: рев, истерика, я так горько плакала, что не могла ответить на вопрос пришедшей с работы мамы о том, что случилось. С большим трудом мама услышала слова: «Не оставляйте меня». Она сразу все поняла, обняла и сказала: «Не плачь, мы тебя никому не оставим».
Слово «оставить» имело для меня особое значение. Оно было связано с началом войны, когда наша армия отступала и оставляла города и села. Военные сводки по радио рождали чувство страха, даже ужаса, когда на поругание, разрушения, издевательства, смерть оставляли Брест, Минск, Киев, оставляли Одессу, Севастополь, Белгород, Орел. Теперь хотят оставить меня. Я забыла, что уже нет войны, что уже мир, что наша армия освободила страну и эти города. Слово затмило сознание, возродило ужас. Мама, успокаивая меня, говорила: «Не плачь, впереди 10 лет, научишься». И ласково позвала: «Тая, ау, перестань плакать, как лялька: «уа», «уа».
И тут я поняла, что надо каждую букву называть, произносить, читать, присоединять к ней другую, тогда получатся слова. Какую букву назовешь, прочитаешь, то слово и выйдет: ау — одно слово, буквы поменялись местами уа – другое. Мама — одно слово, букву заменили папа — другое. Рама — Мара, мала — мыла, Маша — наша – это разные слова, хотя мы заменили в них всего одну букву.
Дело быстро пошло на лад и уже в 10 лет я прочитала все книги в «Детской библиотеке», а в 4 классе читала так быстро, что в день могла прочитать три книги по триста страниц.
А поскольку я поняла, что от соединения букв изменяется значение слова, то когда писала, повторяла по нескольку раз само слово и буквы, его составляющие. Поэтому писала грамотно и быстро. Видимо, это маленькое открытие, осознание, озарение сыграло огромную роль в моей жизни: я стала учителем, у меня развилось хорошее чутье к словам, языку.
Однажды нам сказали в школе, чтобы мы принесли с собой какую-нибудь чашечку. На следующий день в школу привезли повидло и раздавали его по списку. Вероятно, этим хотели как-то поддержать детвору, нуждающуюся в сладком. Раздача превратилась в настоящее веселье. Все перемазались, лизали повидло языком, пальцами, охраняли свое повидло от чужих пальцев, кто-то съел повидло сразу, а некоторые понесли его домой. Уроки сорвались, нас отпустили домой, и мы весело разбежались, унося свое сокровище. Вечером все пили чай с повидлом, которое я принесла, и говорили: «Таино повидло».
Сейчас понятно, что каплей повидла положения не исправить, сахар растущему организму нужен каждый день, но резонанс был: о детях кто-то думает, заботится, выделяя их из общей массы населения. А в семье нашей было правило: пусть капельку, крошечку, но попробует каждый, все хотят — и старый, и малый. И радует, когда внуки, получив лакомство, выкладывают его на тарелочку, несут всем попробовать разрезанную конфету, сухарики из пакетика.
Потом несколько раз в школу привозили сахар. И тоже выдавали его по списку. Из самодельных кулечков сахар сыпался в рот, просыпался мимо, хрустел под ногами, как песок. Смешно, что он тоже назывался «сахар-песок». Я мало знала других детей, особенно мальчиков, так как учились мы раздельно, в мужской и женской школах. Занимались в разное время: до обеда – девочки, после обеда – мальчики. Сахар давали между сменами. Кто-то из мальчишек, просыпав сахар мимо рта, засмеялся и сказал: «По усам текло, в рот немножечко попало». Девочки начали смеяться, но не над тем, что он сказал, хотя это тоже было смешно, а над тем, что усов у него еще не было, а фамилия у него была «Усиков».
Голодная и холодная зима 1946-1947 годов объединила детей и учителей: мы все сидели закутанные в платки, в пальто, в шапках, но все равно было холодно — школа не отапливалась. Уроки начинались чуть позже, зимой иногда и в 10 часов, так как не было света. Уроки были укорочены, а на удлиненных переменах ученики становились в ряд и шли стеной на стену в игре «А мы просо сеяли, сеяли». Другая стена шла к нам с ответом «А мы просо вытопчем, вытопчем». Все топали ногами, чтобы согреться. Играли в кошки-мышки, или жмурки. Одним словом, беготня, смех. Нам ничего не задавали, не спрашивали на уроках, а что-нибудь рассказывали, читали.
Когда появились новые деньги, в школу стали привозить пирожки. Правда, очень редко. Для нас их продавали по три копейки. Я всегда любила пирожки, мама часто их пекла, но эти были с горохом, с каким-то неповторимым ароматом, я просто обожала эти пирожки. Мама тоже пекла с горохом, но я ей говорила, что они не такие. Потом узнала их секрет. Горох был другой, он назывался «нут», не тот, лущенный, который мы покупали в магазине.
Я часто вспоминала, как кормили в санатории, наверное, от недоедания. В санатории питание было очень хорошим, вероятно, таким и должно оно быть в санатории, но если бы оно предназначалось для таких дохляков, как я… Кормили же и так закормленных детей высокопоставленных чиновников.
Очень часто, на ужин, давали нам отварные макароны, заправленные топленым маслом с кусочком отваренной краковской колбасы. Я здесь ее впервые-то и попробовала, полюбила на всю жизнь.
И вот однажды, в столовой, среди мальчиков 14-15 лет возник какой-то разговор, смех, потом мальчик выбросил свою колбасу с тарелки и совсем хотел уйти из столовой. Воспитатель подошел к ним, все уладилось, принесли новую порцию еды, а я долго не могла понять, почему такую вкуснятину выбросили. Только хихиканье и шепот девочек старше меня кое-что объяснили: колбаса была отрезана от края, и, видимо, что-то интимное вызвало ассоциацию у мальчиков, которые и посмеялись над товарищем.
Жили люди очень голодно. В школе со мной за партой сидела девочка-таджичка Насима, ее семья была из колхоза. Отец пас скот недалеко от города, на холмах, где было несколько домиков скотоводческой бригады. Девочка не могла ходить в таджикскую школу, которая была в кишлаке, и ее отдали в первый класс русской школы. Она плохо понимала по-русски, но старательно делала все, как я, старалась все запоминать. Она часто говорила: «Ты делай, я смотри». Насима была очень смышленой и вскоре всему научилась. В школу она иногда приносила лепешку, испеченную на углях, и давала мне кусочек, а я угощала ее своим завтраком – пирожком. Зимой она приносила в школу жареные зерна пшеницы. Мы долго жевали зерна на перемене. Было вкусно. Несколько зернышек упало на пол. Насима старательно подняла их и положила в карман, сказав: «Хлеб, нельзя бросать». Лепешек она больше не приносила: не было муки. Насима часто не приходила в школу – болела, была слабенькой, худенькой, но очень смешливой, веселой, жизнерадостной. Однажды на память мне пришел случай в санатории. Я захотела узнать, бросила бы Насима колбасу с тарелки? Я спросила ее об этом, но Насима не знала, что такое колбаса, хотя отец ее всю жизнь пас скот.
Лето 1947 года запомнилось строительством небольшой пристройки, которая сразу разгрузила наш быт. Теперь у нас стало две большие комнаты, а в пристройку провели воду и можно было не носить ее издалека. Кроме того, в пристройке оставляли обувь, раздевались. В пристройку привезли новые большие бочки, мы их называли кадушки. В такой кадушке я вставала во весь рост. Одну бочку использовали для купания, до этого купали меня в корыте, где было воды немного. И вот, однажды, мама искупала меня в бочке. Воды было так много, что только одна голова торчала из воды. Вот, оказывается, какое бывает еще счастье: сидеть, сколько хочется, в горячей воде, в которую мама добавила травы, согреваться от осенней сырости, петь песни, которые звучали гулко и красиво, вылезти, завернувшись в простыню, которая пахла утюгом, свежестью, а потом лежать на кровати, попивая чай с мятой. Конечно, можно посмеяться: ну, какое это счастье? Тот, у кого есть ванна, которую можно принимать каждый день с различными гелями, пеной, тот не поймет этого блаженства!
В остальных бочках посолили капусту, переложив ее яблоками, помидоры с огурцами, посолили арбузы, которые папа очень любил. Наша старая небольшая бочечка — «кормилица» вышла из строя, и нам было жалко ее: она была как член семьи.
Папа устроился работать в коммерческий гастроном и имел возможность иногда купить косточки от окорока, рыбу, набор для холодца и другие продукты, которые продавал магазин для своих работников подешевле. Там купили мешок муки и мешок чечевицы, закупили на базаре картошку, лук, и всю зиму мама пекла пирожки. Но особенно радовались мы, дети, мешку с сухофруктами: алыча, персики, абрикосы, кишмиш, яблоки. Мама зашила этот мешок, и мы ходили вокруг него, облизываясь, иногда делали дырочку, доставали оттуда то сахарную урючину, то кисленькую алычу, то кусочек яблока. С каким удовольствием мы сосали эти лакомства! Когда мама расшивала мешок, чтобы достать сухофрукты на компот, или просто помыть их к чаю, она, конечно, замечала дырочку и говорила озабоченно, хитро на нас поглядывая, что в доме завелись мышки и надо покрепче зашивать.
Зима 1948 года выдалась очень холодной и снежной, что совсем необычно для Средней Азии. Сугробы занесли обычные дороги, и люди ходили по тропинкам в сугробах, как по траншеям. Папа говорил, что так было на фронте. Возле дома папа с детьми построил снежную горку со ступеньками, поручнями, горку полили водой и как же было весело скатиться по ней на санках! Вся окружная детвора собиралась возле нашего дома и по очереди слетала с ветерком с горы. Потом, чуть подальше, построили снежную крепость с окнами, дверями, с укрытиями и воевали снежками.