В сентябре 1941 года школа не увидела учеников, она была отдана под тыловой госпиталь. У подъезда во дворе мелькали люди в белых халатах, подъезжали машины, из которых на носилках выносили раненых, суетились санитарки, вечерами ярко горел свет в окнах второго этажа, где была операционная. Заглядывая через разлом во дворе, мы видели иногда медленно идущих людей с палочками, на костылях, некоторые сидели на скамеечках. Ходячие раненые подходили к воротам госпиталя, где собирались окрестные жители. Женщины приносили немудреные гостинцы: пирожки, яблоки, виноград, арбузы. Мужчины, в основном пожилые, приносили табак, бумагу. Раненых расспрашивали, из каких мест, искали земляков, родных, знакомых. Расспрашивали про бои, где они были ранены, о ранах, про их дела, про их родных (знают ли, что ранен, пишут ли из дома, не на захваченной ли врагом территории остались отец-мать, есть ли детишки, женат ли, не погибли ли родные от бомбежек), спрашивали, в чем нужда, чем можно помочь. Расспрашивали про фашистов (так ли уж сильны, что столько земель захватили).
Женщины, заглядывая в лица, спрашивали про мужей: не видели ли, не встречали ли, не слышали ли чего? Мама тоже ходила несколько раз, так как от папы не было писем с тех пор, как его призвали в армию.
Раненые все поступали, поступали из разных мест, но в основном из-под Москвы.
Где-то наш папа?
Однажды мы с братом через разлом проникли на территорию госпиталя. В парке никого не было, листья с молодых деревьев почти облетели и мягко шуршали под ногами. Я посидела почти на всех скамеечках, попрыгала по аллейкам на одной ножке, мимо старой школы мы пошли к воротам госпиталя. И тут я увидела яму. Она была громадная, наверное, потому показалась мне такой, что я была маленькой. Как я теперь понимаю, это была цилиндрической формы яма, примерно 5 на 8 м. Меня поразила правильная форма с гладкими стенами и ровным дном. Никаких ограждений вокруг не было, поэтому яма возникла вдруг перед нашими ногами. Вероятно, яму вырыли специально для госпиталя уже после завершения постройки школы. С одной стороны ямы что-то лежало, присыпанное землей, сквозь неё проглядывали окровавленные бинты, еще что-то. Испугавшись, мы быстро убежали через ворота госпиталя.
Наконец, хоть что-то встало на свое место в том быстро меняющемся мире: пасмурным утром 7 ноября состоялся военный парад. Пройдя по Красной площади, воины уходили на передовые позиции. В начале января 1942 года контрнаступление под Москвой переросло в общее наступление Красной Армии на нескольких основных направлениях фронта. Появились новые слова:
… очистили от врага Московскую, освободили Тульскую, Рязанскую области…
… нанесли поражение фашистам на северо-западном направлении… а также южнее Харькова и Крыма, на Керченском полуострове…
Голос Левитана звенел: «…гитлеровский план молниеносной войны потерпел крах…», «Великая победа под Москвой явилась началом решающего поворота в ходе войны в пользу Красной Армии».
Мы кричали «Ура!», хлопали в ладошки, скакали по комнате, смеялись и плакали от радости: враг разбит, мы побеждаем.
Где-то наш папа?
Будни всегда утомительны, а будни войны приводили в отчаяние: после победы под Москвой мы ожидали перемен, успехов. Но их было так мало.
… Ушедших на фронт мужчин заменили у станков их жены, дети-подростки…
… «катюши» стали грозой для захватчиков… Вся страна пела: «Выходила на берег Катюша…»
…фашисты не смогли штурмом овладеть Ленинградом и решили взять его измором, сотни тысяч ленинградцев погибли от голода, холода, обстрелов врага, но город не покорился…, «Ленинградцы, дети мои. Ленинградцы – гордость моя!» — славил город-герой казахский поэт — акын, Джамбул Джабаев.
… почти восемь месяцев шло ожесточенное сражение за исторический город военной славы — Севастополь…
… сотни тысяч советских людей, старых и молодых, мужчин и женщин, уходят партизанить в леса и горы …
… на место погибших, замученных подпольщиков и партизан вставали новые тысячи бесстрашных народных мстителей…
Слова отражали события, откладывались в памяти, на сердце, формировали отношения, оценки.
Где-то наш папа?
В республике было много эвакуированных, бездомных. Нищие толпились около магазинов. Несмотря на то, что люди получали хлеб и другие продукты по карточкам, они помогали этим обездоленным, понимали, в какой они беде.
Однажды в очереди за хлебом мама показала мне старушку в обтрепанной одежде и сказала: «Это моя мама, твоя бабушка». До сих пор слово «бабушка, баба» я знала только по сказкам: «жили-были дед и баба». И вдруг оказывается, что у меня есть бабушка, что она — мамина мама. Бабушка обняла меня, расцеловала. Мама вышла из очереди, и я слышала, как она говорила: «Сейчас пойдем к нам, обогреешься, отмоешься. Живи с нами». Бабушка ответила: «У тебя четверо, комнатенка крошечная». Мама сердилась: «В тесноте — не в обиде». В это время подошла наша очередь заходить в магазин, мама оставила бабушку, сказав, «подожди». Она ей вслед сказала: «Береги детей». Когда мы вышли из магазина, бабушки нигде не было. Больше я бабушку не видела. Однажды мама пришла заплаканная и сказала, что бабушка умерла.
За военными событиями это забылось, и, к стыду своему, я не знаю даже, как звали мою бабушку. Так и выросла Иваном непомнящим, может быть, поэтому пишу, чтобы мои внуки знали, как нас звали, кем мы были, чем мы жили, что испытали. Как приятно, когда внучата называют меня «бабулечка — красотулечка», бабуля. А дедушку малыш называл «дадушкой», вероятно, по аналогии с бабушкой.
Жили мы бедно. Не умерли с голоду потому, что мама умела экономить, умела сварить что-то, буквально, из топора. Разнообразить наше меню было нечем: по карточкам выдавали пшено и овсянку, изредка макароны. Уходя на работу, мама оставляла пареную свеклу. Мы ели ее с удовольствием, она была сладкая, а нам так не хватало сахара: «Все для фронта, все для победы». Свеклой можно было намазать щеки, нос, и брат смешил меня: «Я клоун, а ты смейся». Так мы играли. Иногда меняли свеклу на жмых (остатки от хлопковых семян, из которых выдавливали хлопковое масло) у своих соседей Пашки и Кольки, которых прозвали из-за худобы «Кощеями». Мы грызли жмых, пытаясь заглушить голод.
Наша соседка — тоже Валя, как и наша мама, — не очень заботилась о своих сыновьях. Они были вечно голодные, постоянно где-то бродили, были вороватыми. Я видела, как тетя Валя готовила еду своим детям: отварила макароны, а отвар выбросила, на сковороду налила хлопковое масло, куда положила макароны. Я этому удивилась, так как уже знала: если масло не перекалить с луком, оно будет невкусное, с резким запахом. Поджарив макароны, поставила на стол. Угощала и меня, но мне было невкусно.
А вот как готовила макароны моя мама: отварила макароны, слила отвар в другую кастрюльку, где варилась картошка, в него бросила мелко порезанную луковицу, натертую морковку, отчего отвар превратился в ароматный и аппетитный суп. На сковороде прокалила с луковичкой масло, оно стало очень приятным, ароматным. Поджарила на этом масле лук, натертую морковь, положила ложку томата. Одну ложку подливки положила в кастрюльку, разложила часть макарон по тарелкам и залила их отваром: получился вкусный суп, а другую часть — на сковороду с подливкой. Это уже была еда на завтрак: утром рано вставать.
Соседка, разбитная, погуливающая, от нее часто пахло спиртным, ругала мою маму: «Такая красота пропадает». Приглашала маму куда-то с ней пойти, но мама оставалась с нами. Колька и Пашка иногда (у нас было тесно), когда мать куда-то уходила по вечерам, приходили к нам. Мама угощала их то морковкой, то капустной кочерыжкой, то пирожком. Всегда произносила их имена ласково «Павлик», «Николаша», погладит по голове, по плечу. Обделенные вниманием, лаской, они называли мою маму «Тетечка Валечка». Моя мама ругала соседку, но та говорила, смеясь: «Один раз живем! Мы выросли и они вырастут». Ну и выросли: хулиганами, пьяницами, ворами, так и сгинули где-то в тюрьмах.
Поистине: все начинается с детства! Все от матери.
Однажды тетя Валя принесла с мясокомбината кровь. Мама поджарила ее на сковороде, уговаривала кушать: «Это вам очень полезно». Но я не ела, мне было страшно: кровь – это война.
Где-то наш папа?
Тысячи женщин в годы войны верно ждали мужей, женихов, любимых. Сколько надо было сил, чтобы в этих условиях растить детей, сохранить семью! Я вспоминаю маму. Молодая, красивая, с каким-то природным благородством, деликатностью. Ее всегда все уважали, называли по имени и отчеству — Валентина Петровна, — а таджики — Валяхон (Валечка). Она была из женщин — берегинь: умела ненавязчиво дать совет, чем-то помочь. Соседи часто приходили к ней, чтобы просто поплакать, поделиться горем или радостью.
Мы, дети, вечерами тоже рассказывали ей про свои радости и горе, что было в школе, как играли на улице, показывали, как содрали коленки, и мама терпеливо выслушивала нас, смазывала наши ранки, утешала, целовала. Мы никогда не видели руки мамы праздно лежащими. Когда-то обучавшаяся у белошвеек шитью, она из каких-то тряпочек шила нам штанишки, юбочки, платьица, украшала их бантами, оборочками, крылышками, цветными карманчиками и получался — наряд.
Однажды соседка принесла нам мешок с обрезками материи: она работала на швейной фабрике. Мама разобрала их, рассмотрела, разложила отдельно цветные, и темные. Темные она покрасила и потом всем детям сшила стеганые валеночки (бурки), которые мы носили с галошками. Они были на вате и очень теплые. А составив узор из цветных тряпочек, шила «дастарханы» — такие национальные таджикские скатерти. Их она продавала или меняла на продукты. В магазинах пусто: все было для фронта.
Мама покупала или меняла на что-нибудь грубую шерсть, отваривала ее, чесала, долгими зимними вечерами пряла, а потом вязала нам носочки, варежки, жилетки. Летом на них выменивала картошку, овощи, фрукты.
Варила не обычное для наших мест арбузное варенье, сушила семечки, которые мы с удовольствием грызли зимой, уваривала урюк и сахарную свеклу. Утром дети пили чай с сушеными травами, намазывали на крошечный кусочек хлеба эти домашние лакомства.
Из помятых помидор мама варила томат, сильно его солила и хранила в прохладном месте. Сушили яблоки, сливу, урюк. В большой комнате у нас стояла кадушка, мама и мы все ласково называли ее «кормилица». Из нее аппетитно пахло укропом, чесноком. В крепкий раствор соли бросали перезрелые огурцы, зеленые томаты, морковку, свеклу, кочерыжки от капусты, луковицы. Поздней осенью, когда уже не было ни фруктов, ни овощей, из «кормилицы» к картошке в мундире доставали эти разносолы, и как же это скрашивало наш бедный стол! А какой компот (мама называла его взвар) получался из сухофруктов. Потом солили в «кормилице» заранее припасенную капусту с морковкой. Этот день был настоящим домашним праздником.
Летом мама случайно устроилась на работу в столовую, оказалось, что повару столовой понравилось, как мама покупала картошку на базаре, как она разговаривала с продавцом. Повар ценил в Валехон, как он ее называл, чистоту, аккуратность, уважительность, умение спокойно, вежливо разговаривать с людьми (прежнюю работницу уволили за грубость, скандальность).
Это была национальная столовая, в которой готовили только обед. В большом котле варились шурпа, мастова, шавля (блюда национальной кухни) и борщ. Надо было начистить всего много, быстро и вовремя.
Заметив, что Валяхон уносит домой очистки лука, моркови, картошки, кочерыжки, и, узнав, что у нее четверо детей, повар сам бросал в очистки морковку, картошку, луковицу. Дома очистки перебирались, чистились, мылись, и когда кто-нибудь обнаруживал то целую морковку, то луковицу, мы радовались. И вот уже на плите томится борщ или щи, а на столе появляется горка румяных пирожков с луком, морковью, и остреньким перчиком.
После мытья посуды и уборки столовой оставалось немного времени, мама уходила пораньше. Это было для нее главным, так как мы с нетерпением ждали ее домой. Иногда мама приносила домой суп или кашу, которые откладывал ей повар.
Я часто смотрела, как мама готовит, и многому научилась. Видимо, мамин дар передался мне: мои внуки спрашивают: «Бабуля, почему у тебя все получается так вкусно?»
— У меня был хороший учитель, — отвечаю я.
— А кто твой учитель?
— Моя дорогая мамочка.
Мама учила нас быть добрыми, терпеливыми, «старайся, и все получится». «Кто не умеет ценить малое, тот не сумеет оценить и большое». Этому я учила и своих детей, а теперь — внуков и хорошо понимаю: все от матери.
Помню первые мои кулинарные опыты: мама дала мне кусочек теста, из него я сделала маленькие бублики и испекла их на печке. Затем нанизала их на нитку и всех угощала. И назвала их «бубликены». Раздавая всем хлеб, мама отрезала маленький кусочек мне отдельно. Из него я сушила крошечные сухарики, особенно вкусными получались сухарики из ржаного хлеба. Я их тоже всем раздавала.
Младший сын, приезжая домой, говорил: «Мам, сделай сухарики, они получаются у тебя отменные. Даже из простого хлеба, вкуснее, чем те, что лежат в магазине на прилавках». Часто брала свои сухарики на работу, угощала коллег, все очень хвалили, но кто бы ни попытался посушить сухарики, никогда не получались такие, как у меня.
Наконец-то, пришло письмо от папы. Где он служил, письмо нам не сказало, так как это было, видимо, военной тайной. Мы только могли догадываться, что папа «не в родной стране». «Жители здесь говорят на таком же языке, что и наши местные жители, и очень похожи на них. А правит здесь шах». Старшие дети расспросили учителей, что это за страна, и предположили, что письмо пришло из Ирана, что папа служит там. Мы терялись в догадках, сомневались, ведь война идет в нашей стране, причем здесь Иран. Но сведения оказались верными: призванный рядовым в июле 1941 года, папа целый год служил в Иране.
Это потом уже узнали, почему так случилось: со второй половины 30-х годов началось проникновение в Иран фашистской Германии. Во время 2-й мировой войны (в августе 1941) на территорию Ирана были введены советские и английские войска. Папа и попал в их число: поэтому писем не было так долго.
Самое главное, что папа был жив.
В конце июля 1942 года враг стремился овладеть районами Сталинграда, Нижней Волги и Кавказа, отрезать Москву и центр нашей страны от Бакинской нефти, от хлебородных районов Кубани и Северного Кавказа. Письма от папы стали приходить с Закавказского фронта, куда перевели их дивизию. По-прежнему письма приходили редко.
Начались упорные и тяжелые сражения на дальних подступах к Сталинграду. Сталинград вошел в мою жизнь не только сводками по радио, а и криками мальчишек: «Немцы, немцы!» С криком «Фашисты пришли» я забилась под кровать, затаилась, но крики становились все громче, нарастал гул толпы. Я выбежала во двор. В страхе и недоумении — неужели пришли фашисты? — люди выбегали на улицу. Возле нашего барака был недостроенный из-за войны, захламленный барак и повыше еще два, немного разрушенных, которые мы называли «конюшни». Возле бараков стояли грузовые машины, из которых выгружались люди с узлами, чемоданами, сумками. Было много детей. Мы удивленно смотрели: эвакуированные? Похоже. Мы уже в этом хорошо разбирались. Но почему немцы?
Оказалось, что при приближении фашистской армии к Поволжью, живших там издавна поволжских немцев срочно собрали, погрузили в поезд и отправили в Среднюю Азию. Где-то впоследствии я читала, что фашисты надеялись на помощь поволжских немцев: при приближении германской армии они восстанут и ударят в тыл нашей армии. Видимо, этого опасалось и наше командование, и немцев отправили в тыл, боясь, что фашисты найдут среди них пособников. Тогда мы этого не знали, для нас это были немцы, фашисты, гитлеровцы.
Конечно, встретили их неприветливо, в толпу полетели камни, обидные слова, толпа сгрудилась. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы из толпы не вышла маленькая, худенькая женщина. Она громко обратилась к нам:
— Мы немцы, но мы другие немцы – поволжские. Мы высланы с родных мест. Большинство из нас из-под Саратова. Там мы родились, учились, жили, как и вы, пока не началась война. Россия — уже двести пятьдесят лет наша родина. При императрице Екатерине II в Поволжье расселялись голландцы, швейцарцы, немцы. Потомков их стали называть «немцами». Когда началась война, не разбирались, откуда наши предки. Выселили всех подряд. За что мы терпим эти страдания? Мы такие же советские люди, как: грузины, армяне, таджики, киргизы, белорусы, украинцы, русские, немцы. Фашисты – это не все немцы, немцы живут во многих странах, но не все они фашисты. Фашистов мы тоже ненавидим, как все люди, мечтающие о свободе, о счастье, о радости. Фашисты хотят этого тоже, но только для себя, а другие народы хотят превратить в рабов. Фашизм — это позор нации немцев. Немцы – народ высокой культуры, а Германия — великая страна, как и всякая другая. Нация немцев дала миру много великих людей. Это родина великих мыслителей, поэтов. Все мы знаем ученого физика Рентгена, поэтов Гейне, Гете, философа Гегеля, композиторов Бетховена, Вагнера. Германия — это родина Маркса, Энгельса. Этими немцами, этой Германией, как и весь мир, мы гордимся. Фашизм, Гитлер — это эпизод в жизни Германии. Такие, как он, приходят и уходят, а Германия, немецкий народ остаются. Как и все люди в мире, мы верим, что фашисты, Гитлер будут уничтожены.
Слова летели, как ответные камни. Стало стыдно, что мы так встретили людей, попавших в беду, осознавали, что никакой вражды к немцам, как к людям, никогда не испытывали. И вот уже кто-то поделился хлебом, кто-то принес в чашечке каши, кто-то сунул ребенку яблоко, кто-то луковицу, немцы стали расходиться по баракам, кто-то помогал нести чемоданы, сумки, несли уставших детей. Имена великих немцев запомнились, так как их не раз повторяли старшие дети.
Немцы очистили бараки от мусора, достраивали, восстанавливали, стали работать на кирпичном заводе, построили еще один барак, расселились. Конечно, была бедность, неустроенность быта, но все работали для фронта, и поэтому никто не жаловался. Ухоженность, чистота, порядок в домах немцев нравились окружающим. Вскоре все перезнакомились. Среди них было много интеллигентов: медсестер, техников, артистов. Хорошо говорили по-русски, в нашем присутствии — никогда по-немецки. Сначала им ничего не разрешали, потом они стали работать в соответствии с профессией. После войны их дети пошли в школу вместе с нами, я подружилась с одной чистенькой, аккуратной, очень молчаливой девочкой, дочерью врача Инной Вульферт. В школе ее часто обижали, на переменах редко кто играл с ней, мальчишки дергали за длинные косы. Став постарше, я вместе с ней играла в школу. И, кстати, обе стали учителями: она – учителем родного немецкого языка, а я – учителем родного русского языка. После 1953 года многие немцы стали возвращаться к старому местожительству, многие уехали в Германию. Хорошо, если не с обидой!
Сталинград, Волга были у всех на устах. 200 дней и ночей продолжалось великое противостояние. По численности и оснащению немецкие войска превосходили нашу поспешно организованную оборону. Сердце каждого билось болью и надеждой «Ни шагу назад!». Сводки с фронта все тревожнее:
… В августе: немецкая армия прорвалась к Волге, немецкие танки вышли к тракторному заводу на берегу Волги.
… утром 13 сентября гитлеровцы захватили Мамаев курган.